Кардиохирург, волонтер Юлия Кузьменко: «Пока возможность однажды проснуться убийцей Павла Шеремета остается у всех»

Восемь месяцев врач провела в камере изолятора временного содержания, неожиданно став подозреваемой в деле об убийстве Павла Шеремета. Что делала, о чем думала, отчаивалась ли  и о том, где берет силы, чтобы доказывать свою невиновность, — обо всем этом Юлия Кузьменко рассказала в интервью, которое мы записывали во дворе ее дома,  —  теперь кардиохирург находится под круглосуточным домашним арестом.

Она смотрит на мир веселыми глазами. Не потухшими, не отчаявшимися, в них нет боли и злости на несправедливость этого мира. И это удивительно и потрясающе. Попав в жуткую ситуацию, не обозлиться, а собраться и доказывать свою правоту и невиновность — согласитесь, это по силам не каждому...  Имя кардиохирурга Юлии Кузьменко стало известно всей стране 12 декабря прошлого года, когда у нее, как и у военной медсестры Яны Дугарь, и музыканта Андрея Антоненко прошли обыски, а первые лица государства на пресс-конференции назвали их убийцами. Никому не пожелаешь такой славы. Люди, хоть немного знакомые с этими тремя обвиняемыми, понимали всю безосновательность обвинений. Да и документы составлены настолько нелепо, с такими дурацкими формулировками, что они стали «мемами». Тем не менее людей обвинили в убийстве, кардиохирурга Юлию Кузьменко и музыканта Андрея Антоненко, известного под позывным «Рифмастер», посадили в изолятор временного содержания, а военной медсестре Яне Дугарь предписали домашний арест.

Восемь месяцев (!) Юлия Кузьменко провела в тюрьме. Два месяца назад ей неожиданно поменяли арест на круглосуточный домашний арест. Так как доказательства, предъявляемые в суде, разбивались адвокатами, как орехи, да и невооруженным глазом было видно, что на месте преступления сняты совершенно не те люди, которых таскают по судам. Казалось, после того, как Юле позволили вернуться домой, должны освободить и «Рифа». Но нет. За это время уже состоялось шесть судов, но меру пресечения музыканту так и не изменили. Это невероятно беспокоит и злит Юлю. Поэтому во время нашей беседы мы часто возвращались именно к «Рифу».

Юля абсолютно честно выпол-няет предписание суда. Несмотря на то, что внешнего конт-роля за ней нет, она не позволяет себе даже шаг сделать за калитку двора, где находится ее дом. «Круглосуточный домашний арест, — пожимает плечами моя собеседница. — Это значит, что я не могу покинуть дом. Дважды просила позволить мне это — один раз нужно было к зубному врачу, второй — по семейным делам. Позволили. Все, что мне можно, — выезжать на суды. Тогда я вижу Киев. Любуюсь городом. А то из крошечного окошечка автозака было видно только крыши или фрагменты домов…»

«В 40 лет у меня закончилось детство»

— Эти восемь месяцев изменили мою жизнь. Такое ощущение, что в 40 лет, когда все это случилось, у меня закончилось детство. Оно было, как мне кажется, беззаботным. Я работала, принимала решения, что мне делать, куда ехать в отпуск. Решила отправиться на Донбасс — вперед! Все эти решения зависели только от меня. Конечно, планы менялись, если, например, ребенок заболевал. Но все равно моя жизнь зависела от меня. А теперь, даже когда вся эта тема закончится, прошлой беззаботности уже не будет.

— На первом судебном заседании в декабре ты была с невероятно прямой спиной, ни слезинки не проронила. О чем тогда думала, когда тебя заводили в зал в наручниках, садили в клетку, что чувствовала?

— Я никак не могла принять ситуацию всерьез. Я не юрист, не понимала, что за бумаги мне вручали. Понимала, что это какой-то бред. Казалось, два—три дня — и во всем разберутся. Думала: бывают ошибки, меня за кого-то приняли. Пусть только не забудут извиниться, как и обвинили, — на всю страну. И пойдем себе дальше, я продолжу жить в своем мире, а следователи будут искать убийц. На первом суде я находилась в состоянии полного невосприятия. Это было ужасно, но меня больше заботили бытовые моменты: ребенок, как ему идти в школу, как все воспринимает семья. В голове у меня были эти проблемы, а не осознание того, что происходит.

Еще на первом суде я была такой отстраненной, потому что была очень истощена физически. В тот день, 12 декабря, с утра у меня было две операции. После них я мчалась в школу за сыном — муж  Петя был в командировке, поэтому я мчалась в школу. Оставалось метров 700 до ребенка, когда меня остановили, и началось маски-шоу. Потом часов шесть длился обыск.

— Как с сыном решилась ситуацию?

— Я выпросила разрешения позвонить ребенку, чтобы он шел к отцу, чтоб не стоял на улице.

— То есть сын обыска не видел?

— Нет-нет. Уже после него в час ночи мы поехали на улицу Богомольца, 10. Там наконец-то меня официально задержали —  до этого я не была официально задержана, хотя меня не выпускали из дома, отобрали телефон, не разрешали звонить — только адвокату. Оказалось, они не имели права это делать.

После этого мы поехали в больницу, мне сделали флюорограмму, провели осмотр. Пока приехали в изолятор временного содержания (ИВС), на часах было полчетвертого утра. Пока поселили, пока постелилась —  пять. А в семь часов подняли и повезли на суд.

— Но в зал ты зашла после обеда. Где же находилась все это время?

— В камерах суда. Их еще называют «стакан» или «обезьянник». Такие малюсенькие бро-нированные камеры — размером  метр на полтора. Там стоит лавочка — и все, никаких удобств. Конвой водит в туалет при необходимости.

Суд закончился глубокой ночью. Помню только состояние дикой истощенности. Плюс я страшно замерзла, нервно была зажата. Я была в шоке от происходящего, поэтому как-то реагировать ни на что не могла.

«Самое тяжелое  —  проснуться в тюрьме первый раз»

— Что ты делала в камере? Как прожила в ней восемь месяцев?

—  Первые несколько дней мне было все равно, что творится в камере. Только спросила у девочки, которая была со мной: а как тут убирают? В ответ послышалось: «Сами». — «В смысле?» — не сразу поняла я. Швабру дают, тряпки, если попросить, веник и совок. Но я чужими тряпками не хотела пользоваться, поэтому заказала губки, тряпки, моющие средства и вымыла камеру. Потом это был вариант то ли психологической разрядки, то ли я просто себя занимала таким образом: утром вставала и знала, что мне нужно все вымыть. Большой губкой, чтоб подольше, я выдраивала пол, стены.

—  Спать в тюрьме удается?

—  Первые сутки там только то и делаешь, что спишь. Организм находится в шоковом состоянии, поэтому ему легче отключиться. Куришь и спишь. Потом я приучила себя спать в положенное время, выработала график. Когда у меня появился телевизор, засыпала под детективный сериал. Само включение сериала меня убаюкивало. Плюс старалась ложиться пораньше. Так день быстрее проходит. Но вот по ночам просыпаешься там часто. И если днем себя психологически контролируешь, то ночью это делать тяжелее. Просыпаешься иногда в панических атаках. Первое время тебе странно ходить по тюрьме, потому что тебя водят, руки в карманы засовывать нельзя. Перед камерой становишься лицом к стене… Наручники нужны только на время переезда —  в автозаке их не надевают. Только когда переводят из автозака в суд.

Самое тяжелое — проснуться в тюрьме первый раз. Ты не дома, не у родителей, не у друзей, не в гостинице, не где-то у ребят на фронте. Открываешь глаза  —  и первым делом четко осознаешь, что ты в тюрьме. Окна полутемные, тонированные, с решетками. Еще и зимний период, когда чаще темно, чем светло. Двери бронированные. Выйти вдохнуть воздух ты никак не можешь. А я еще и клаустрофоб при всем этом. И вот это осознание, что ты в тюрьме, в первое утро тебя накрывает. Я себя успокоила так: это похоже на расположение на фронте. Ну, окна темные. Так там они вообще мешками заложены. Комнатка маленькая? Так таких маленьких комнаток уже навидались. Зато туалет не на улице! Это приблизительно то, что я проговорила себе в первое утро. Потом установила себе график жизни. Встаешь в определенное время. Завариваешь кипятильником кофе. Закуриваешь сигарету. Потом происходит осмотр камеры, завтрак. И —  уборка. В середине дня на час тебя выводят гулять. К концу этих восьми месяцев часто начали приходить:  то следователи знакомили с делом, то адвокат. Стало легче  —  я двигалась.

—  Как конвоиры к тебе относились?

—  Как нас поддерживали, они не только видели по телевидению, но и слышали, учитывая концерты каждую пятницу под ИВС. Однако ребята не имели право это обсуждать с нами. Скажу так: ко мне относились человечно. Я ни разу не нарвалась ни на какие грубости. Отношение персонала ИВС было абсолютно адекватным и человеческим.

—  Ты говорила, что более всего страдала без солнца, которого в камере не было видно. Чего хотелось еще?

—  Если не говорить о стандартном списке желаний: увидеть семью, ребенка обнять, собаку погладить, этого хотелось постоянно. А вот особенное… Когда подмерзала, очень остро хотелось сесть у себя дома на теплую травку, чтоб рядом сидели сестра, подруги, и болтать. Там понимаешь, что простые вещи  — самое главное. Хотелось, чтоб родители приехали, стол накрыть. С друзьями сосиски пожарить. Нарядить елку… Мы с сыном не успели это сделать в прошлом году. Не хватило пару дней…  Причем сын меня каждый день просил: давай нарядим, давай… Я откладывала:  мол, рано. В четверг меня задержали, а мы уже договорились таки нарядить елку в субботу… Так у нас в том году елки и не было. Родители поставили, собрали у себя детей и внуков на Новый год.

—  Были дни или ночи, когда хотелось выть от безысходности?

—  Пару раз порыдать пробивало, а так, чтобы выть, — нет. На стены не кидалась. Но пару раз закуривала и давилась слезами. Помню, после какого-то суда  —  тяжело сказать, после какого, когда казалось, что уже меня должны отпустить, ведь все так называемые доказательства разбиты в пух и прах, причин держать меня нет. В деле ничего не менялось, а для продления санкций нужны какие-то изменения. На суде я честно продержалась, но в автозаке уже тихонько глотала слезы. Во время осмотра женщина, это делавшая, сказала: ничего, это иногда надо: сесть и выплакать. И еще как-то я ждала суда, а его перенесли, а я этого не знала. Просидела одетая, подкрашенная в ожидании. А меня не везут и не везут. Вот на этих эмоциях и сорвалась. Порыдала. Всегда говорила: моя камера, хочу — смеюсь, хочу — рыдаю, хочу — со стенами разговариваю, и пока они мне не отвечают, значит, все нормально.

«Это же не только Андрей сидит в тюрьме. Это вся его семья сидит в тюрьме»

—  Тоскуешь по работе?

—  Сейчас уже да. Сразу после выхода находилась в состоянии легкого ошеломления. Мой кабинет с момента обыска закрыт, и его никто не открывал, по-моему. Коллеги из моего отделения ходят на все заседания, до карантина по пятницам приезжали под ИВС. Они и сейчас продолжают приезжать на суды. Знаю, что на работе меня ждут. Понимала, что первый месяц на работу точно не выйду, потому что хирург  —  это не только руки, но еще и крепкая, здоровая психика.

Никто из моих коллег не верит в то, что я виновна хотя бы потому, что медики разбираются в таких понятиях, как экспертиза, психологическая экспертиза. Всегда, где меня узнают, медики высказывают поддержку. Все, с кем я училась, кто уехал в другие страны, пишут мне, поддерживают.

Сейчас уже на работу хочется, загрузить себя, войти в привычный режим. Раньше жизнь была расписана по часам. В 8 часов утра я была на работе. Потом школа, ребенок, магазины. Плюс волонтерство  —  прими посылки, отправь. Если планировалась поездка, нужно было все собрать. График был выстроен под завязку. И я все успевала. Сейчас ловлю себя на мысли, что ничего не успеваю. У меня куча времени, но, что с ним делать, не понимаю. Сварила борщ — и все, устала…

— На суды ты с вещами ездила? Как все забрала после того, как изменили меру пресечения?

— Я не могла все брать на суды — за восемь месяцев скопилось множество всего. У меня там одеяло, постельное белье  были, телевизор. Сначала я, собираясь на суд, складывала вещи, чтобы мне готовые пакеты отдали. Потом поняла, что это дополнительный психологический стресс, когда ты возвращаешься и начинаешь раскладывать и расставлять все свои вещи. И перестала это делать. Когда ехала на тот суд, после которого меня отпустили домой, даже телевизор забыла выключить.

— Вы сразу приехали домой?

— Нет-нет. Сначала меня повезли в Борисполь, потому что мы живем в Бориспольском районе. Меня нужно было оформить. Только после этого поехали домой, куда приехали специалисты, поцепили на ногу мне браслет, настроили все. Но мне уже было все равно. Готова была хоть по кругу ездить — только бы видеть город, людей, хоть и в масках.

Когда ввели карантин, было странное состояние, которое ощущалось даже в тюрьме. Ночью пропали все звуки. Машины перестали ездить, не ездили поезда, движение которых было слышно в камере, не летали самолеты. Просыпаешься — и такое ощущение, что мир за стенами вымер, наступил апокалипсис, и ты последний выживший. Когда утром приходили хлопцы на осмотр камеры, я шутила: вы выжили? Они отвечали: «Когда не придем, знай, весь мир вымер». — «А можно, чтоб последний пришел и камеры открыл?» — спрашивала  я. Те ночи были очень странными. А когда ты еще в железобетоне бронированном с решетками, чувствуешь себя героем фильма ужасов, в которых люди в тюрьмах выжили, вышли, а мира нет, — смеется Юля. — Я радовалась, когда утром начиналось какое-то шевеление. На суды перестали пускать людей. Один прошел по видеосвязи, но по большей части заседания переносили. Это жуткое дело. Именно от переносов максимально «едет» психика.

Когда меня отпустили, пришлось заново привыкать к дому. Восемь месяцев я провела в маленькой камере, после этого наш двор мне кажется большим. Первое время удивительно было, что ночью свет не горит.

— В камере всегда горит?

— Да, там есть ночной режим. Он более тусклый, но всегда горит. Поэтому дома первую ночь я не спала. Бродила, смотрела, как спит сын, гладила собаку… Смотрела в окно. В него можно посмотреть! Можно выйти на улицу глотнуть свежего воздуха. Вообще хоть что-то можно. Ты свободен в передвижении  по своему дому и двору. Наверное, только на третий или четвертый день после освобождения решила обойти двор. Все заросшее было. Понятно, что Пете некогда было этим заниматься. Но нам сейчас точно легче, чем Андрею и его семье. Я прекрасно знаю, насколько вся эта ситуация разорвала жизнь. Света, жена «Рифа», потеряла работу. Кроме стандартных проблем — дети, дистанционное обучение, магазины, кухня, ей еще надо поехать в СИЗО, простоять очередь, чтобы передать передачку, встретиться и переговорить с адвокатами. Все это требует массу времени. Одной с двумя детьми  — это полная катастрофа. Это ж не только Андрей сидит в тюрьме. Это вся его семья сидит в тюрьме.

— Ты говорила в суде, что вы с Андреем вместе ездили на войну…

— Мы сделали две поездки в 2016 году. После того, как такси, которое ехало ко мне, сбило жену Андрея и его дочь, мы и познакомились. Начали общаться, выяснили, что у нас есть общие интересы. И договорились по-ехать к ребятам на фронт. Я везла передачи, Андрей выступал. Затем он решил подписать контракт с ССО. Мы стали реже общаться. Но в любой момент могли созвониться. Система не понимает человечности. И считает, что если в 2016 году мы начали общаться, а в 2018-м созванивались меньше, то это подозрительно.

— У меня было ощущение, что на следующем суде после изменения меры пресечения тебе выпустят и «Рифа».

— У меня такого не было, а вот безумная надежда была. Просьбу об изменении меры пресечения рассматривал тот же состав суда, что и у меня. То есть они уже видели и слышали все аргументы. Но если трезво посмотреть на ситуацию, понимала, что одновременно — через день — вряд ли отпустят еще и его.

— Андрей сменил футболки и полувоенные штаны на костюм…

— После того, как досудебное расследование окончилось, его перевели из ИВС в СИЗО, а там, говорят, запрещено иметь военную одежду. Там другие правила.

— «Риф» сильно похудел…

— Он занимается спортом. Я в этом плане откровенная лентяйка. Тренажерный зал для меня всегда был наказанием. В ИВС я решила, что мне наказаний уже хватает, чего ж я еще сама себя буду наказывать?  Кроме того, в камере за тобой постоянно следят. Я представляла, как хлопцы наблюдают за тем, как я приседаю. И решила, что это чересчур весело для них и чересчур обидно для меня.

«Я психологически настроена на то, чтобы жить в своей стране»

— На судах свидетельские показания давал и твой бывший муж…

— У Димы уже другая семья, ребенок. Но мы всегда поддерживали нормальные отношения. Считаю, что каждый имеет право найти свое счастье. Сын может поехать к папе в любой момент. Никаких препятствий нет. Если я не успевала после работы вовремя его забрать, могла набрать Диму либо его жену и попросить: малой заскочит, покормите, потому что я не успеваю. Мы с Димой развелись в 2017 году.

— Волонтерство стало причиной?

— В том числе, наверное. Но усталость накапливалась и раньше…

— С практикующим хирургом жить тяжело?

—  Дима — тоже практикующий хирург, — смеется Юля. — Только я работаю с детьми, а он — со взрослыми.

Моя семья была в состоянии шока, когда меня арестовали. Но быстро вспомнили ту ночь, о которой говорится в деле. Ее легко было вспомнить. Накануне сын с родителями вернулись с отдыха из-за границы. До этого он всегда ездил с нами, родителями, а тут еще и в Турции переворот происходил. Все были на нервах, мы ждали прилета родных. И после того, как их встретили в аэропорту, я разбирала вещи, была дома. Даже ребенок помнит, что я весь день была дома. Кроме того, до дня взрыва авто Павла Шеремета я о нем даже не знала. «Перепостив» в «Фейсбуке» событие, залезла в «Гугл» посмотреть, кто это такой. Этот запрос вытащили из истории моего браузера. Я задавала вопрос следователям: вас не смущает, что я полезла в поисковик, чтобы узнать, кого взорвали? Говорили, что нам за это заплатили деньги. Вон стоит мой «Фольксваген сирокко» — элитная машина! Людям, владеющим «мерседесами», лучше знать, что называть элитной машиной. И почему-то в деле упустили, что машина была куплена в 2013 году.

Этот дом куплен был после раздела имущества. Пришлось еще и одолжить денег. Внутренняя отделка уже была, и все — голые стены. Петя сюда заехал и спал на матрасе. Купили еще микроволновку, чтоб еду можно было разогреть. Пока я не работаю, деньгами помогает семья. Петя ищет работу, не мог искать ее, пока каждый день ездил в ИВС. Кому нужны такие работники? Ломаются судьбы людей, которые вокруг.

С Петей мы познакомились в 2015 году, когда он был добровольцем батальона «Киевская Русь», начали общаться. Мой брак как раз дал трещину, были сложные отношения. Ну и… Знаешь, как это бывает.

Последнее, что я бы могла о себе подумать, что окажусь в тюрьме. По каким причинам, если рассуждать теоретически, я могла оказаться в тюрьме? Не дай Бог, кто-то бы выскочил перед машиной. Автомобилисты всегда этого боятся. Не дай Бог, кто-то умрет на операционном столе. Хирурги  — не Боги. Но это все мои риски.

— Масштаб поддержки вас удивлял?

— Честно говоря, очень. Мне писать нельзя было, но когда адвокат приносил мне письма, я читала с удивлением, ведь мне писали совсем незнакомые люди: «Пані Юлю, ми з вами особисто не знайомі, я з Маріуполя»… Ребята с войны писали. Меня убивала фраза в их письмах: «Мы не за это воевали». Это больно. Поддержка очень меня удивляет, ведь о том, что мы убийцы, на всю страну сказали Генеральный прокурор, Президент и министр внутренних дел, но им не поверили. Значит, люди все же умеют критически думать. Кроме того, Украина, когда сталкивалась с несправедливостью, не терпела ее. А тут дело политическое, с одной стороны, и совершенно неполитическое — с нашей стороны. Мы, трое, обычные простые люди. Не имеем отношения ни к политике, ни к бизнесу. Если все будут молчать и не реагировать на несправедливость, произойдет, как в анекдоте: когда пришли за коммунистами, я молчал — я же не коммунист. Когда пришли за евреями, я молчал — я не еврей. Теперь пришли за мной. Молчите, если считаете, что вас это не коснется.

—  Не появились мысли: когда все окончится, уехать из страны? Обиды нет?

— Я психологически настроена на то, чтобы жить в своей стране. Сын хочет стать гражданским летчиком. Я рассматриваю его обучение за границей. Но я люблю Украину с ее разрушенным Донбассом. И очень скучаю за поездками на Восток, ведь там родилась. Последний раз мы с Петей ездили на войну 5 октября 2019 года. Были в Марьинке, Авдеевке, заезжали в 24-ю бригаду к «Да Винчи».

Кардиохирург должен быть стрессоустойчивым. Я за свою жизнь не выпила ни таблетки успокоительного. Ни транквилизаторов, ни нейролептиков. Травяные таблетки — максимум. Когда меня выпустили под домашний арест, мне начали писать: мол, обратись к психологу. Я отвечала: у меня есть друзья и семья. Пожалуй, больше никого и не нужно. Важнее вернуть свой образ жизни. Война и волонтерство научили нас всегда быть готовыми к неприятностям.

— В школе как у сына сложилось после твоего ареста?

— Первые дни после задержания мой ребенок, как и дети Андрея в школу не ходил. Никто не знал, как там будут реагировать, ведь на всю страну объявили, что мы убийцы. Через несколько дней ребенок пошел в школу. С ним сразу поговорили учителя. Ему и всем в школе сказали: «Все это ерунда. Мама — волонтер, врач-герой». Одноклассников сына отпускали к нам ночевать. Никто из родителей не поверил в услышанное по телевизору.

— Твой домашний арест могут пересмотреть?

— Мы подали соответствующее ходатайство, чтобы меня перевели на ночной домашний арест. Тогда я смогу выйти на работу, возить сына в школу, ездить за продуктами.

— Что доставило тебе наибольшую радость после выхода?

— Когда после соблюдения всех формальностей мы наконец-то приехали домой, меня уже ждали родители и сестра, стол накрыли. Но вечер получился смазанный, потому что все плакали, а я их успокаивала. Боже мой, почему же все плачут, думала я. А потом мне сделали сюр-приз. Петя притащил кучу дров и сказал, что у нас соберутся его одноклассники смотреть футбол. Ну, хорошо, согласилась я. Придут и придут.

Первой приехала Таня Черновол. Я почесала голову и спросила: «В какой школе вы учились, учитывая разницу в вашем возрасте? Что-то я пропустила». Ну ладно, дело такое. А когда завалила толпа, начала смеяться: почему меня в этой школе не было?

—  Юля, ты счастливый человек?

—  Да. Да! Несмотря ни на что. Наоборот, я сейчас даже больше стала ценить все, что у меня есть. Счастье простое, как валенок. Это даже возможность закурить сигарету. Вот  муж вернулся из магазина, ребенок рад, что мама занята, и поэтому даже не выходит. Я в любой момент могу позвонить маме и папе. Огромное счастье  — распоряжаться своей жизнью и планировать ее хоть минимально, а не в зависимости от судов и политических ситуаций в стране, заложницей которых я внезапно стала.

Раньше у меня не было недоверия к полиции. Я законо-послушный гражданин. Но сейчас, когда смотрю по телевизору, что задержали того-то и того-то, такие доказательства. А у меня возникает вопрос: вдруг этот человек тоже не виноват? А сколько невиноватых сидит…

Постоянно думаю, почему именно я попала в это дело. Почему меня выбрали в качестве виновной? Единственное объяснение, которое нахожу, — что приехала на обыск к Инке Грищенко, чтобы морально ее поддержать. Вскоре у всех, кто тогда приехал, прошли обыски. И мы с Яной попали в это дело, потому что ходили к Грищенко на суды…

— Но дело еще не закрыто, суды идут. И существует риск, что ты и Яна, и Андрей получите реальные сроки.

— Мы бьемся за создание временной следственной комиссии, чтобы дело тщательно пересмотрели. Странно было бы ждать таких требований от виновных людей. Но блокируют создание комиссии те, кто как раз заинтересован в том, чтобы нас посадить. Странно. Мне, конечно, неловко за мои телефонные разговоры. Но кто не вел такие беседы? В таком случае тюрем в стране не хватит, чтобы сажать людей за разговоры. Станьте в очередь из бабушек в собезе — и вы услышите экстремистские высказывания, с кем и что надо сделать. С фамилиями и должностями. Спустя восемь месяцев я вижу, как изменился «Фейс-бук». Разговоры стали гораздо радикальнее.

Доказать свою невиновность теперь для меня — дело принципа. Мне важно это сделать! Я этого не делала, не совершала, не имею никакого отношения к делу Павла Шеремета. И если я не выстою сейчас, подобное может произойти с кем угодно. За моими плечами стоят десятки тысяч таких же людей. Я так и сказала на суде: никто не хочет проснуться однажды убийцей Павла Шеремета. А пока такая возможность остается у любого гражданина страны.

Виолетта КИРТОКА

«Цензор.НЕТ»