Записки бывшего подполковника КГБ: литературная дискуссия «Классика и мы» или политическая провокация?

(Продовження. 

Початок 

у № 44—53 за 2020 р. 

та №1—19 за 2021 р.)

Дело Александра Сосновского

Был 1976-й или 1977 год. Вызвал меня к себе в кабинет заместитель начальника 1-го отдела 5-го управления КГБ — подполковник Николай Романов, сменивший на этом посту недавно отбывшего в Болгарию Виктора Гостева, и сообщил мне, что в аэропорту «Шереметьево-2» при возвращении из Франции у члена профкома литераторов при московском отделении Союза писателей СССР Александра Сосновского были изъяты материалы, не подлежащие ввозу в СССР.

В подобные профкомы при творческих союзах часто принимали тех, кто не являлся членом самих союзов, но нуждался в формальной работе, так как иначе мог быть обвинен в тунеядстве со всеми неприятными последствиями на основании советского законодательства тех лет. Мне было дано указание отправиться в «Шереметьево», забрать изъятые материалы, доставить их в 5-е управление КГБ и сделать относительно их соответствующие заключения.

Следует кое-что пояснить. Николай Романов за несколько лет до этого был переведен в 5-е управление КГБ из дальневосточного региона. Начинал он службу надзирателем в следственном изоляторе, что однако не мешало ему быстро продвигаться по служебной лестнице, несмотря на уровень интеллекта, который существенно не изменился с годами. Возможно, карьере его способствовал благообразный внешний вид: был он высок и статен, обладал крупной головой с высоким и открытым лбом. При этом умом он не обладал, и в коллективах, которыми ему довелось руководить (а это были со временем 4-й (религиозный) и 11-й (спортивный) отделы 5-го управления КГБ), его люто ненавидели.

Кстати, 4-й отдел Романов был вынужден оставить после того, как весь оперативный состав буквально восстал против своего начальника. Имел он среди офицеров и соответствующее его характеру прозвище — Иудушка Головлев, так как был он таким же ханжой и лицемером, как его литературный прототип Порфирий Головлев из произведения Михаила Салтыкова-Щедрина.

Так вот, Иудушке Романову, который на новом месте еще недостаточно ориентировался, я был вынужден пояснить, что 2-е отделение, к которому я отношусь, курирует Союз писателей (СП) СССР и РСФСР. Московское отделение СП РСФСР и объединение литераторов при нем курируются 5-м отделом УКГБ в Москве и Московской области, то есть это не наша епархия. Доводам моим, естественно, Романов не внял, так как в случае согласия с ними он должен был перезванивать в соответствующие службы «Шереметьево», что выдало бы его некомпетентность.

Одним словом, отправился я в аэропорт «Шереметьево-2», который, как известно, является международным. Во всех соответствующих пунктах несли службу пограничные подразделения, в числе которых наличествовали в описанные годы группы политического контроля. Эти подразделения и рассматривали различные предметы, которые вызывали сомнения у таможенных служащих при пересечении границ СССР въезжающими в страну гражданами.

Разыскав соответствующее подразделение контрольно-пропускного пункта (КПП) «Шереметьево-2» и его дежурного, я ознакомился с материалами, которые были изъяты пограничниками. Они представляли собой три журнала эротического содержания, изданные во Франции, и небольшого формата, но достаточно многостраничный еженедельник, содержащий дневниковые записи их владельца. Среди них обращали на себя внимание цитаты из опубликованной на Западе книги Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». В СССР данное произведение было признано антисоветским. Соответственно, цитаты из этой книги подпадали под понятие «распространение антисоветских измышлений» и ввозу в СССР не подлежали.

Доставив в расположение 5-го управления КГБ изъятые материалы, я согласно действующим инструкциям составил мотивированный рапорт с выводом о необходимости уничтожения журналов эротического содержания, запрещенных к ввозу и распространению в СССР, а также страниц личного дневника Александра Сосновского, содержащих цитаты из книги «Архипелаг ГУЛАГ». Сам дневник я передал его сыну Владимиру Сосновскому, сотруднику МГУ, к его великому неудовольствию. Он был справедливо возмущен тем, что посторонние люди читали дневник его отца.

Дело Василия Рязанова

Сотрудник издательства «Молодая гвардия», затем главный редактор журнала «Человек и закон» Сергей Семанов был еще одним пострадавшим в СССР из-за патриотической деятельности. На должности главреда этого массового журнала Сергей Семанов в соавторстве с историком Анатолием Ивановым, участником группы Владимира Осипова, и бывшим военным летчиком Дмитрием Сушилиным написал и разослал по почте членам СП «неславянского происхождения» черносотенный по своему содержанию памфлет, подписанный псевдонимом Василий Рязанов.

Авторы послания были довольно быстро установлены органами госбезопасности. Первым был арестован Анатолий Иванов, частый гость салона Ильи Глазунова и приятель Сергея Семанова, сдавший своих соавторов — Дмитрия Сушилина и самого  Семанова. Уголовного наказания избежал лишь Семанов, сохранивший даже членство в КПСС. Через много лет он признался, что в период следствия по данному делу имел длительную беседу с начальником 5-го управления КГБ — генералом Филиппом Бобковым.

В записке в ЦК КПСС, подписанной председателем КГБ СССР Юрием Андроповым, «Об антисоветской деятельности А. М. Иванова и С. Н. Семанова» в частности отмечалось: «Комитет госбезопасности имеет в виду привлечь к уголовной ответ-ственности А. М. Иванова. Что касается С. Н. Семанова, то представляется необходимым рассмотреть вопрос об освобождении его от должности главного редактора журнала «Человек и закон». Решение о его уголовной ответственности будет принято в зависимости от хода следствия по делу Иванова».

Последнее предложение указывает на попытку привлечения Семанова к агентурной деятельности в интересах органов госбезопасности. Не согласись Семанов на агентурную деятельность, отправился бы он вслед за Ивановым в места не столь отдаленные.

Вербовка первого секретаря Союза писателей Москвы Феликса Кузнецова

С 1967 года горком партии в Москве возглавлял первый секретарь Виктор Гришин, который в 1971 году стал членом Политбюро ЦК КПСС. Юрий Андропов с 1967 года возглавлял КГБ. Как и Гришин, он был избран в состав Политбюро ЦК КПСС, но на два года позже, в 1973 году. В силу своих карьерных амбиций Гришин и Андропов тихо друг друга ненавидели.

Формально все московские коммунисты являлись членами партийной организации Москвы. Это распространялось и на сотрудников центрального аппарата КГБ и управления КГБ в Москве и Московской области. Начальником УКГБ в Москве и Московской области с 1971 года был бывший партийный функционер, направленный в 1951 году с должности секретаря Херсонского обкома Компартии Украины на работу в органы госбезопасности, Виктор Алидин, который также был постоянным членом горкома партии, возглавляемого Виктором Гришиным. На этой должности Алидин стал генералом-полковником, членом коллегии КГБ СССР и одновременно заместителем председателя КГБ СССР. У него сложились хорошие отношения с Гришиным, и он чувствовал себя достаточно неуязвимым в системе КГБ. Это накладывало отпечаток на деятельность сотрудников московского управления органов госбезопасности, которые по результатам своей деятельности отчитывались не только перед центральным аппаратом КГБ, но и перед МГК КПСС.

С 1967 года начальником 5-го управления КГБ СССР был Бобков, который в 1975 году, как и Алидин, стал членом коллегии КГБ СССР. Соответственно, у Бобкова с Алидиным были неприязненные отношения, поскольку каждый стремился опередить другого в докладе так называемым инстанциям. Для центрального аппарата КГБ это был ЦК КПСС; для УКГБ в Москве и Московской области — горком партии, во главе которого стоял Гришин. Информируя горком, Алидин тем самым одновременно информировал и высший партийный орган. В силу этой коллизии подчиненные Бобкова всегда были нацелены на получение упреждающей по отношению к их московским коллегам информации.

Примером взаимоотношений Бобкова и Алидина является то, что Бобков, всегда верно продвигавший наверх по служебной лестнице офицеров, которые имели влиятельных родственников, независимо от реальных результатов их работы, сына Алидина — Александра, сотрудника 3-го отдела вверенного ему 5-го управления КГБ, просто «гноил», не давая ему заслуженного продвижения по службе. Алидин-старший (подчиненные Алидина ласково прозвали его Бабушкой за невысокий рост и округлость фигуры) унижать себя просьбой о карьере сына не стал.

Наиболее беспокойным объектом оперативного наблюдения для 5-го управления КГБ СССР и УКГБ в Москве и Московской области был Союз писателей СССР и его московская организация. Из всех других творческих объединений СП выделялся идейными столкновениями, нередко переходящими в скандалы, широко обсуждавшимися в обществе, в силу чего данный творческий союз находился под неусыпным контролем ЦК КПСС и органов госбезопасности СССР. Поэтому любое мероприятие, проходившее в Союзе писателей СССР, его московской организации или в Центральном доме литераторов (ЦДЛ) было в поле зрения недремлющих органов госбезопасности и их куратора — старшего оперуполномоченного 2-го отделения 1-го отдела 5-го управления КГБ — майора Николая Никандрова, который всегда имел под рукой справочник ежемесячных мероприятий ЦДЛ, по результатам которых требовал обязательного отчета заместитель начальника 5-го управления КГБ СССР — генерал-майор Иван Абрамов. И если, не дай Бог, какой-то очередной скандал миновал внимание его подчиненных, следовал незамедлительный «разнос» генерала Абрамова.

Автор этих строк служил в одном отделении с Никандровым с 1974-го по 1977 год. Вместе с еще двумя сотрудниками мы делили с ним один кабинет, в силу чего я был в достаточной мере осведомлен о его оперативной деятельности. Николай Никандров замышлял в то время вербовку первого секретаря правления московской организации Союза писателей СССР Феликса Кузнецова, чтобы иметь возможность оперативно отслеживать процессы в писательских кругах страны, но опасался неприятностей в случае неудачи с этой вербовкой со стороны горкома КПСС Москвы. Ситуация для Никандрова сложилась деликатная.

Феликс Кузнецов родился в 1931 году в Вологодской области. Родители его были сельскими учителями. Окончил филологический факультет МГУ и аспирантуру. В 1966 году стал кандидатом наук, в 1970-м — доктором. Работал в различных центральных печатных органах. Преподавал в Литературном институте имени А. М. Горького и Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы. В 1976 году возглавил московскую писательскую организацию, став первым секретарем. С 1986-го по 2004 год работал директором Института мировой литературы, в последующие годы — председателем исполкома Международного сообщества писательских союзов, членом-корреспондентом РАН.

До занятия должности первого секретаря московской писательской организации Кузнецов был известен как литературный критик, выступавший с четко правоверных партийных позиций. Этим он и привлек внимание Никандрова, тем более что московская писательская организация, крупнейшая в Советском Союзе по числу членов да и по количеству признанных мастеров слова, играла в литературной и культурной жизни страны особую роль и была достаточно самостоятельна. Именно московская писательская организация была местом пристанища авторов и либерального направления, и их антагонистов-русистов. Чтобы управлять процессом, на месте первого секретаря московской писательской организации чекистам важно было иметь своего человека.

Пока Никандров решал, как именно ему приступить к вербовке Кузнецова, его опередил молодой сотрудник, выпускник Московского авиационного института (МАИ) и бывший комсомольский работник, оперативный уполномоченный 1-го отделения 5-го отдела (впоследствии 5-й службы) УКГБ в Москве и Московской области — капитан Владимир Зубков, завербовавший Феликса Кузнецова весной 1977 года. К неудовольствию сотрудников нашей «литературной группы» из 5-го отдела УКГБ в Москве и Московской области пошли агентурные сообщения Зубкова, не всегда совпадавшие с имевшимися в «литературной группе» данными.

Николай Никандров негодовал, возненавидев Володю Зубкова, но поделать ничего не мог и вынужден был смириться с ситуацией, тем более что Зубков часто заходил к коллегам в 5-е управление КГБ и старался вместе с ними вырабатывать общую линию касательно важного агента в столичной писательской организации. Союз писателей РСФСР к этому времени возглавлял ставленник и агент Филиппа Бобкова Сергей Михалков, так что в целом о состоянии дел в СП Москвы, РСФСР и СССР КГБ был осведомлен достаточно хорошо.

Чтобы не отставать от «москвичей» (так называли в центральном аппарате КГБ СССР коллег из УКГБ в Москве и Московской области), Николай Никандров приобрел в качестве агента органов госбезопасности проректора Литературного института имени А. М. Горького Евгения Сидорова, который с помощью КГБ через год после вербовки, в 1978 году, сменил Владимира Пименова, долгое время возглавлявшего литинститут. Затем КГБ продвинул Сидорова на пост министра культуры России (и Никандров ушел к нему в министерство культуры как офицер действующего резерва), о чем мы уже писали.

Что касается Зубкова, то его судьба сложилась трагично. До 1991 года он служил в органах госбезопасности, дослужившись до должности начальника отдела 5-й службы УКГБ в Москве и Московской области, осуществлявшего «разработку» зарубежных антисоветских центров. Руководя этим подразделением, Зубков подготавливал агентуру на вывод за рубеж на длительное оседание. В числе тех, кого он готовил на «вывод», был один совершенно никчемный человек, работавший иногда в качестве переводчика в Госкомспорте СССР. Фамилией он обладал редкой, потому и запоминающейся — Рабилизиров. Он, как и ныне ставшая мировой знаменитостью Анна Чапман, должен был внедряться в американское общество. Кто знает, может, он до сих пор «спит» и внедряется где-то в Америке.

После перевода в 1991 году в действующий резерв Зубков вместе со своими «однокашниками» из МАИ занялся бизнесом, связанным с авиационными перевозками. 14 января 2009 года российские СМИ сообщили о добровольном уходе из жизни президента концерна «Соби» Владимира Зубкова. В заметке указывалось, что, по словам сотрудников столичного ГУВД, жена Зубкова, придя домой, застала лежащего на полу мужа с простреленной головой. Рядом лежал когда-то купленный им карабин. В предсмертной записке, оставленной Зубковым, он писал: «Возникли проблемы в связи с кризисом. Непреодолимые долги и обязательства перед кредиторами. Простите меня. Прошу никого не винить».

Дискуссия «Классика и мы»

21 декабря 1977 года, в день рождения Сталина, в Центральном доме литераторов состоялась дискуссия на тему «Классика и мы», за которой (как и за любой другой дискуссией в СП и ЦДЛ) внимательно следили органы госбезопасности. Инициирована она была литераторами патриотического, как они это понимали, направления в литературе и искусстве — в противовес чуждому прозападному. Один из ее участников — писатель и агент КГБ Станислав Куняев — вспоминает: «Звонил наш куратор из «Детского мира» (так для конспирации называли Лубянку, располагавшуюся по соседству с магазином «Детский мир». — Авт.), стал расспрашивать, как прошло заседание секретариата по итогам дискуссии. Я начал, было, излагать, но потом, чтобы не запутаться, сказал: «Я лучше прочитаю вам свою речь на заседании секретариата». Он буркнул: «Подождите», — и на минуту в трубке воцарилось молчание. Потом он снова подошел к телефону.

— Что, запись наладили? — спросил я.

— Да! — грустным голосом ответил он.

— Но ведь есть же стенограмма!

— Стенограмма есть, да времени нет. А мне завтра в 9.00 надо докладывать.

И я начал ему читать». (Станислав Куняев. «Воспоминания»).

Естественно, это был не первый контакт «куратора» из «Детского мира» с Куняевым. Отношения их были более чем доверительные, то есть агентурные. Куняев продолжает: «В эти дни ко мне, секретарю московской писательской организации, вдруг зашел наш куратор из Комитета госбезопасности. Он и раньше заглядывал в организацию, чаще к ее первому секретарю Феликсу Кузнецову или к Юрию Верченко. Иногда заходил и к нам, рабочим секретарям, для того, чтобы выяснить настроения, узнать, кто что натворил, кто собирается уезжать. По многим признакам можно было понять, что это человек русский, государственник, не чуждый патриотических мыслей и чувств. Я в частности вспоминаю, как за год—полтора до моего письма (адресованного в ЦК КПСС по поводу засилья инородцев в литературе и искусстве. — Авт.), когда гроза нависла над Сергеем Семановым, тогда главным редактором журнала «Человек и закон», за хранение в служебных столах какой-то патриотической эмигрантской литературы, этот сотрудник как бы случайно на ходу встретился со мной и попросил передать Семанову, чтобы тот предпринял все возможные меры для своей защиты.

А в эту нашу встречу перед своим окончательным решением о передаче письма в ЦК я прямо спросил его, правильно ли я поступаю.

— Сколько экземпляров вы уже раздали? — спросил он.

— Пять, — ответил я.

— Запомните: нельзя, чтобы было больше восьми. Это как бы для служебного пользования. А если копий будет больше восьми, то, по нашим инструкциям, вы будете обвинены в распространении... Это уже другая статья, куда более опасная.

Я спросил его:

— Где будут со мной разговаривать после того, как письмо будет отправлено:  в ЦК или КГБ?

— Видимо, в ЦК. Но если вас будут вызывать на Лубянку, я постараюсь, чтобы вы попали в русские, а не еврейские руки (в октябре 1993 года я встретил этого человека в окруженном «омоновцами» Верховном совете. Он был одним из организаторов обороны. — Авт.).

За час до визита мне позвонил мой знакомый из КГБ и попросил о свидании. Мы встретились минут за пятнадцать до того, как я вошел в ЦК, в сквере на Старой площади.

— Станислав Юрьевич, есть одна просьба. С вами будут сегодня разговаривать (в ЦК КПСС. — Авт.)... Нам интересно все, что они скажут. Не возьмете ли вы в свой портфель звукозаписывающее ус-тройство?

Я внимательно поглядел в его честные голубые глаза и вежливо, но твердо отказался» (Станислав Куняев. «Воспоминания»).

Человека с «честными голубыми глазами» звали Николай Никандров. Несколько позже он сослужил службу Станиславу Куняеву, которому нужен был доступ к архивным материалам органов госбезопасности о расстрелянном в 1937 году поэте Николае Клюеве, арестованном по обвинению в причастности к не существовавшей в действительности «кадетско-монархической повстанческой организации «Союз спасения России». Куняев писал о нем книгу. Полковник Никандров занимал теперь должность начальника 1-го отдела Центра общественных связей (ЦОС) КГБ СССР.

Сотрудникам этого подразделения была вменена в обязанность работа с литераторами, журналистами и представителями электронных СМИ для создания положительного имиджа КГБ. В виде поощрения отдельных авторов согласно их запросам осуществлялось ознакомление их с архивными документами, что давало им возможность эксклюзивных публикаций.

По указанию Николая Никандрова подбором архивных материалов для Станислава Куняева занимались старший консультант 1-го отдела ЦОС КГБ СССР — полковник Сергей Васильев — и консультант этого же подразделения — подполковник Виктор Беренов. Во второй половине 1970-х годов Беренов был сотрудником 2-го отделения 1-го отдела КГБ СССР, в котором служил Никандров.

Однажды во время товарищеского времяпрепровождения (с употреблением спиртного) Беренов неосторожно высказался в адрес Никандрова, после чего довольно быстро был переведен в управление «В» 3-го Главного управления КГБ СССР, курировавшего МВД СССР. С Никандровым он в следующий раз пересекся только в ЦОС КГБ СССР, где они служили под началом генерала Александра Карбаинова, вскоре добровольно ушедшего из жизни.

С 1997 года Никандров возглавлял Клуб ветеранов органов госбезопасности при ФСБ России, на страничке которого с тоской вспоминал о былой службе: «Благословенное время 1960-х годов прошлого века предоставляло советскому человеку шанс для выбора. Оперативники 5-го управления КГБ сделали свой выбор — они искренне защищали интересы Отечества. И не их вина, что по мрачным лекалам западных спецслужб в темных лабиринтах истории ныне растворяется необъятный потенциал великого государства!»

Но вернемся к литературной дискуссии «Классика и мы». Мероприятие под академическим названием было ничем иным, как политической провокацией писателей патриотической направленности. Почувствовав в себе значительные силы к концу 1970-х годов, русисты решили громко заявить о себе, с тем чтобы максимально привлечь на свою сторону симпатии советского руководства. С этой целью и была организована в ЦДЛ дискуссия. Инициировал ее Вадим Кожинов, а глашатаем был его верный ученик Станислав Куняев.

Вслед за этим Куняев отправил в ЦК КПСС то самое согласованное с Никандровым черносотенское письмо, содержавшее в том числе фактический донос на авторов самиздатского альманаха «Метрополь», которые, по мнению русистов, являлись представителями «пятой колонны» в СССР. Куняев вспоминает: «Конечно же (к чему лукавить), мне не было дела до того, что печатают в «Метрополе» Белла Ахмадулина или Инна Лисянская... Я рисковал, но надеялся: а вдруг мне на этот раз удастся раздвинуть границы нашей «культурной резервации»... Во имя наших русских национальных интересов! Я рассчитывал ошеломить недосягаемых чиновников из ЦК, помочь нашему общему русскому делу в борьбе за влияние на их мозги, на их решения, на их политику» (Станислав Куняев. Мемориальная страница Вадима Кожинова).

Вместе с Куняевым в этой провокации участвовал его коллега по агентурной работе Феликс Кузнецов. Писатель Анатолий Гладилин в эссе 2007 года, посвященному своему другу Василию Аксенову, описывал эту историю следующим образом: «И еще я хочу рассказать о Феликсе Кузнецове, который был главным травителем авторов «Метрополя». Теперь-то выяснилось, что не ЦК и не ГБ организовали кампанию против альманаха «Метрополь». То есть они, конечно, не препятствовали травле, но инициатором всей кампании был Феликс Кузнецов, на вас он делал карьеру» (Анатолий Гладилин. «Аксеновская сага». Журнал «Октябрь», № 7, 2007 год).

Гладилин, конечно же, был плохо информирован: инициаторами были и Кузнецов, и Куняев, и ГБ... Какие же идеи проповедовал Кожинов? Куняев пишет: «Наиболее существенные труды Кожинова последних лет — «История Руси и русского слова» и «Россия. Век ХХ». Наибольший интерес в последней книге представляет серия глав, посвященных черносотенцам. Кожинов впервые показал, что люди, исповедовавшие черносотенную идеологию, составляли самый высококультурный слой России начала ХХ века и — единственные в то время — обладали ясным пониманием происходящего и прозрением грядущих катаклизмов. Он показал также, что эти идеи, пусть неоформленные в их сознании, исповедовали и широкие народные массы, «третья сила», которая в сложившихся исторических условиях была, увы, обречена на поражение. Но поражение политическое не стало поражением духовным, смысловым, что и показал писатель в по-следующих главах «Истории» (Станислав Куняев. Мемориальная страница Вадима Кожинова).

Почувствовав за русистами поддержку со стороны чекистов, бывший коммунистический литературный критик Феликс Кузнецов перешел на позиции националистов. Вот как описывал роль Кузнецова в те годы симпатизирующий ему писатель-националист Николай Дорошенко: «Феликс Кузнецов создал из московской писательской организации настоящий духовный очаг, где в годы общего застоя всегда азартно шумела настоящая творческая жизнь... «Официозность» литературной критики Кузнецова в 1970—1980-х годах была продиктована его стремлением очеловечить партийную идеологию, вдохнуть в ее окаменевшие формулы тот животворный национальный дух, который привнесли в тогдашнюю советскую жизнь наши писатели-«деревенщики». Не будь этой почти ювелирной литературной работы Феликса Кузнецова, Федор Абрамов, Иван Акулов, Борис Можаев, Василий Белов и тем более Валентин Распутин воспринимались бы ведомством Суслова как диссиденты. Кто-то, как Михаил Лобанов или Стани-слав Куняев, брал в руки меч и рубился с «пятой колонной», ловко прыскающей цитатами из Ленина и Маркса, до последней возможности, кто-то, как Вадим Кожинов, одним ударом крошил так и не дотаявший за весь ХХ век лед троцкистских идеологов. Феликс Кузнецов был в ту пору критиком с «ролевым сознанием». А попросту говоря, был он искусным и мудрым толмачом, переводившим с языка Федора Абрамова на язык Суслова. Чтобы Суслов мог убедиться, что живое, полное горьких слез сердце русского писателя — это не камень, брошенный в серое здание на Старой площади» (Николай Дорошенко. «Критик в роли политика, политик в роли критика»).

Действительно, это был не камень, брошенный в серое здание на Старой площади, а результат кропотливой агентурной работы КГБ СССР.

(Продовження 

в наступному номері.)